Все права защищены.
E - mail: frantc@bk.ru

***
Беззвучный крик застыл в зрачках,
Среди вихрящейся печали,
И Вы мне тихо отвечали,
Что глупо все, любовь – пустяк.

В завесе радостной вуали
Сияли нежные глаза,
Ваш стан, объятый тонкой шалью,
И чуть заметная слеза

Пришли из прошлого нежданно,
Как запах степи на заре,
В тени французского платана
Я вспомнил все, и грустно мне,

Седым крылом вороньей ночи
Жизнь обожгла мои мечты,
Как были Ваши губы сочны
Среди росистой тишины.

Воспоминания так властно
Влекут меня в глубины сада,
Где сердце плавилось от счастья
Кровавым пламенем заката.

Все было радостно и бурно,
И годы в сердце стерли Вас,
В воспоминаниях сумбурных
Так остро, словно в первый раз

Я пережил часы заката,
Преодолев пред смертью страх,
Бесценна жизнь и безвозвратна,
Как соль на девичьих губах.


***
А.Г.

Ты - язычества боль,
Ты - монгольская знать.
Нежный, бледный огонь,
И морозная стать.

Появились огни,
И пора нам взлетать.
Нашей странной любви
Мы хотим избежать.

Синим именем ты
Обняла синеву,
Разлетелись листы,
Разметая листву.

Все расчислила ты,
Ты хитрее земли.
Золотые мечты,
Средь остатков любви.

Посреди красоты -
Кареглазый хрусталь.
Я упал с высоты
В восковую печаль.

Мне б хотелось пожить
Где-то рядом с тобой,
Но разорвана нить,
Я – язычества боль.

20.03.2005

***
Е. Пр.

Абсолютное одиночество –
Это наше холодное ночество,
На губах – вековая печаль,
И чего-то безумного хочется,
И осколков ушедшего жаль.

Ты дрожишь, ты кричишь,
От любви защищаешься,
Ты бросаешься в жизнь, словно в бой,
В танце дней, навсегда улетающих,
Все трудней оставаясь собой.

Обостренное чувство свободы
Жаждет платы за быстрый разбег,
Сквозь туманы печальной природы
Суетливый кружащийся бег,
Как холодный камин непогоды.

Ночью взмокнет сегодня подушка,
Собирая морщинок печать,
В понедельник, в графе: «очень грустно»:
Изменить, зачеркнуть и начать,
Жизнь возвысив до ранга искусства.

04.06.2004

***

Откройте занавес, сюда пришла свобода,
И неуверенные, легки и наги,
В горящем августе, за серединой года,
Взметнулись предрассветные шаги.

Откройте занавес! Пусть хор поет, взлетая,
К широким, запредельным небесам,
И птиц непрошенных чернеющая стая
Черкнет по месяцам, минутам и годам.

О, как мы молоды в притихшем, сжатом времени,
Мы верим юным, трепетным слезам,
Летим в веселом человечьем племени
Навстречу новым чудесам.

23. 02. 2001 г.

Ю.П.

Мы с Вами чужие, кружит вороньё,
Не знаю, Вы помните ль имя моё?
Я Ваш отголосок, к надежде приникший,
Алеющий факел, из тени возникший.

А Ваши глаза – как парящая льдина,
Уста никогда не промолвят: «любимый»,
Тверда в Вас сердечного обжига глина.
Мой омут затянет житейскою тиной,

И сердце умрёт. Но не рухнет тогда небосвод,
Мой шаг превратится внезапно в летящий,
Отдам я за вспыхнувший миг настоящий
Страницы невзгод.

Вас видя мгновенье, всю ночь я слагаю стихи,
А Вы, как звезда, от меня навсегда далеки,
И сброшу я сети банальной сердечной тоски,
Но Вас я любил, до счастья последней строки.

Столетья спустя, обо мне так потомок напишет,
И горло любовью, как воздухом, дышит,
И в будущих жизнях мы будем безумно близки,
А здесь и сейчас за кирпичной стеной из печали

Вы в Вашей судьбе не меня повстречали,
И пусть Ваши помыслы будут легки,
Все будет в дальнейшем, как прежде случилось вначале,
Ведь Вы, как звезда, от меня навсегда далеки.

21.10.04



***

Хлопая крылами, прилетела тайна,
Пульс ее тревожен в тишине ладоней,
Влажны твои губы, мягкое их пламя,
Как камин, укрывший сердце от погони.

Слов твоих значенье нежно, невесомо,
Ты последний остров, где молчат дороги,
Легкая поверхность и глубокий омут,
Дай напиться неба, там, где дремлют боги.

5. 03. 2001 г.



***

В разливе фонарей, и в пересудах сосен,
И в тайне без границ, и в тишине глубин,
Прозрачной синевой уже приходит осень,
И что же тут поделать? На свете ты один.

Вселенная чиста, Вселенная глубока,
В колодце синевы, в глуши чужих рябин…
Взмываешь гордо ввысь, легко и одиноко,
Покинув россыпь родин, и череды чужбин.

24. 09. 01.
***
Осыпая цвет свой синий,
Незабудки опадают,
И вычерчивая имя,
Путь печальный пролетают.

Во Вселенной очень грустно,
Надо всем висит расплата,
И бесценно только чувство,
Побежденное когда – то.

Для чего дана нам память?
Чтобы маленький, беспечный
Мальчик шел всегда за нами,
И играл бы бесконечно.

Для чего нам нужен опыт?
Если жизнь – лишь тишина,
Только ропот, только топот,
Суета и седина.

Во Вселенной очень пусто,
Все живое ждет возврата,
И бесценно – только чувство,
Побежденное когда – то?

5. 03. 2001 г.



***

Ю.П.

Лица коснулись пальцы вечности,
Судьба почуяла финал,
Жизнь в восхитительной беспечности
Кружила, словно карнавал.

Прощайте, лиственницы с кленами,
Уходим ввысь,
Прощай, любовь неразделенная,
Печальный приз.

Земная красота мгновенная,
Чем дорожу,
Ты отпусти меня, Вселенная,
Я – ухожу.

10 октября 2003



МОНОЛОГ

В лабиринте иллюзий и призрачных надежд на счастье, натыкаясь на тонкие стены надежд, их крушений, созидание солнечного света, его отражение в пятнах грязи; долой ваши правила игры, мелкие лавочные правила; глоток пространства свежего широкого воздуха; увядания желаний не будет; да здравствует жизнь, я хохочу от счастья и плачу от трагизма тайных желаний, я не знаю вас, я вас не, я никогда не видел, вас не было; долой, хватит, света, свободы; крылья, я чувствую крылья, боже дай мне молитву, унесущую душу в небо, молитва - ключик, открывающий двери воздуху; я не хочу больше так жить, не буду, это сумасшествие, мы сходим с ума; нет, никогда, жизнь прекрасна, желание угаснуть, уголья озаряют взлет, он состоится, будет; кто я, какое время на улице; музыка: грустная, меланхоличная, гениальная; откуда время желать и получать танцы, ангажировать любимых; я не могу видеть вас, играйте сами, флейта, где-то там, слышать издалека, кто-то уже, а я еще жив; я хочу видеть Землю, всю, дайте мне теплый кусочек света, осколки ушедшего лета; пепел; я вижу магический камень: он поглотил меня с помыслами, желаниями; у меня дрожат руки, меня нет и никогда не было, музыка; я знаю: я здесь не буду, меня не будет нигде, я повсюду, карабкаюсь по острым скалам желаний, потомок графа; графа ведомости, «ведомости» земного шарика; ничего не хочу; хочу все; открываю глаза; они широко открыты, здравствуй, я люблю тебя, я хочу твоего тела, твоих губ, я плачу, мой сын зовет меня папой, он бежит по лунной дорожке раскинув руки, он парит над Землей, он совершает паломничество в чистый яркий сад; я бегу за ним, я маленький, я смеюсь радостно, Боже, как нам хорошо, где я в каком столетии, у меня очень много сил; трепещущие горящие розы, синий вечерний полет в вечность; удушающе яркие краски; я старик, грею озябшие руки у камина, надтреснутый смоляной запах, крик трагической мелодии над одинокой могилой; ну что мне сказать тебе? я буду только твоим, если хочешь, да? я правильно говорю? где ты? глаза распахнуты в бездну; улочка очень узкая, дома-челюсти, мне трудно дышать; я не хочу ваших правил, я свободен прогорклыми страшными осенними яблоками, водопадом цветов, ароматом подсолнухов; душа обвивается вокруг струн улетающей музыки, я хочу жить, как остро пахнет полынью; я перешагиваю реку, я вижу лодку без весел, ко мне пришло откровение, здравствуй, откровение; звучит потрясающий хор, я поеживаюсь от сизых зимних слушателей, скоро зима, да нет, приближается лето, а впрочем, какая разница, лишь бы просохла слякоть, лишь бы жужжали пчелы и ручей холодил зубы; стакан воды в пустыне; трепетная дрожащая свеча, мы в ответе за прирученных нами; мой сын - маленький принц, я глупый взрослый, я совсем ничего не понимаю, жизнь так сложна; шепот призрачных электричек, повсюду вспыхивают огни; что же мне делать с тобой? знаешь, нам нужно быть вместе; где проводник в лабиринте, странная структура сознания, в сущности все на свете нелепо, как красиво вокруг, хотя они и не хотят, но что поделаешь, мы придем и разрушим, а лучше уйдем отсюда навсегда, чтобы слышать свой голос, чтобы чувствовать свои руки, чтобы знать, кто мы, зачем мы, ведь это же не случайно, да? я хочу весеннего света, я так немного хочу; ты пойдешь со мной? мимо всех заблуждений, сквозь все предрассудки, мы будем жить.

24 марта 1991


ПРОСТИ МЕНЯ

Я смотрю на твои руки и летящие годы, и свет твоей звезды смягчает мою одинокую сдавленность; шлейф ошибок, лепящий проблески мудрости, слабеет в своей тяжести.
Прости меня. За близорукую повседневность, за неумение быть бесконечным праздником, прости за недостижимость человеческого, свободного от унылой необходимости.
Мы летим с обожженными крыльями, в пролетах улиц нас не ждет никто, и только запах дымящихся листьев обращает внимание на призрачность сущего.
Я хочу быть для тебя пламенем, но каминным, щадящим и нежным, в ежедневном к тебе приближении.
Только в пыльном, заброшенном городе, проносясь сквозь тоннель откровенности, мы припомним себя наилучшими, силясь выплеснуть радость прозрения.
Я не знаю, что делать со временем, и его однобокой линейностью, но мы будем пытаться, наверное, сохранить себя теми, забытыми.
Поезд трогается с вокзала памяти, и уходит, увозит, кричит.
Прости меня.

4 июля 1993 года


Глава из романа

Он осторожно отодвинул рукой завесу (паутину), закрывающую вход в прошлое. Прошлое ускользало, убегало, пряталось долгие годы. Он объяснял это отсутствием сентиментальности, но это объяснение было лукавым и приблизительным. Истлевшие образы, полузабытые осколки голосов, лица, не желающие восстанавливаться памятью. Но в то же время некоторые из образов, при небольшом усилии воли, не просто вспоминались, а были живыми, яркими, зримыми, их словно можно было потрогать рукой, ощутить, прикоснуться губами, словно этих людей не разделяли долгие годы. Почему сознание все время защищалось от потока воспоминаний? То ли душа жаждала деятельности исторического масштаба, считая личное, частное, чем-то второстепенным, то ли отсутствие сентиментальности преобразилось в подавление воспоминаний, ощущаемое как бессознательный, неприятный признак слабости, или ему мешало ложное представление о силе, или то, что казалось жаждой настоящего, жаждой сиюминутной фиксации пролетающих мгновений, оказалось на самом деле загнанной в дальние уголки сознания болью? Он не мог до конца этого понять. И вот хрупкие, нежные воспоминания стали стучать в его дом, переступать порог, ранить внезапной живостью и красотой ушедшего.
Я вижу тебя. Я тебя вижу. Ты идешь по коридору в очень коротких шортиках, я вижу тебя со спины, эхо твоих шагов звучит в моих напряженных висках, меня глубоко волнует тонкий силуэт девичьей фигурки. Моя блестящая ирония студенческих лет и насмешливый интеллектуальный скепсис кажутся теперь неосязаемыми серыми облачками тумана, я готов пропеть гимн тебе, Москве, университету, жизни. Те юные люди, нашедшие друг друга в коридорных лабиринтах – это мы?! А этот большеголовый мальчик в берете, из маленького украинского городка, внимательно изучающий меня с пожелтевшей черно-белой фотографии, - кто это?! В этой точке моей ретроспективы еще нет тебя, воздух Украины пропитан твоим отсутствием, снимок таит в себе пустоту, в которой нет тебя.
У меня отняли велосипед. Господи, неужели до сих пор жива эта детская боль?! Мне десять лет. Я отличник. И за успешное окончание года мне обещан велосипед. Настоящий, как у больших. Память неспособна восстановить его приметы и марку. Потому что у меня его почти не было. Я едва научился ездить на нем, отъехал далеко от дома, и два мальчика гораздо старше меня, его отняли. У меня никогда больше не было велосипеда.
Девочка в коротких шортиках продолжает движение по коридору. Она направляется на кухню студенческого общежития жарить мясо и помидоры. Я любуюсь, восхищаюсь, горжусь тобой. Мне нравится ловкость, грациозность твоих движений, меня влечет твое восхитительное тело, мужское тщеславие кричит друзьям о том, что ты моя.
На дворе бурная эпоха. Но ты всегда жила вне эпохи, ты заблудилась во времени, неся на себе его отдельные приметы. Я тоже плохо понимаю, что такое, например, «поколение». Наверное, это совокупность отдельностей. Или иллюзорное единение людей с сильно выраженными общественными инстинктами. Чем больше в человеке отдельности, самости, оригинальности (но не оригинальничанья), тем меньше он поколение, группа, партия. Ты пыталась подружиться со временем, но вы существовали параллельно.
Время разглаживает целлулоид пленки, разматываемой обратно. Мелькают стертые кадры, недостроенные мизансцены, силуэты, эскизы, искренняя интонация и фальшь.
Москва при первой нашей встрече показалась мне на редкость холодным, чужим, неуютным городом. Подавляюще действовали дома сталинской архитектуры и необъятный простор.
А в это время, редко бывая в аудиториях Сорбонны, предпочитая алкогольные напитки и неустанный поиск очаровательных парижанок, весело проводит время смуглый худой кудрявый бербер по имени Хасан.
Я вижу злобные глаза своего врага, желающего отобрать у меня мой велосипед.
На раскаленном солнце Северной Африки, около глинобитного дома, происходит драка за лидерство на улице, ставшей для Хасана первым впечатление о мире.
В одной из школ Иерусалима осваивает иврит маленькая девочка, лицо арабской национальности.
А в далекой Иордании подрастает юный принц по имени Сулейман. В крови и фантазиях его бродят еще не осознанное желание стать врачом, и жажда славянских девушек.
Время игнорирует нас. Оно рисует на наших лицах свои приметы прихотливой кистью, движение которой не зависит от нас, и я всю жизнь пытаюсь понять, от кого или чего оно зависит.
Время душит нас багряными осенними листьями в тисках воспоминаний, которые нельзя изменить, отменить, переиграть. Как бы хотелось нам разыгрывать новые партии и вариации сначала, имея право на ошибку и поражение, которые не повлекут за собой вылета из турнира. И где-то брезжит мой ферзь, моя свобода движений по всей доске, и вне ее пределов. Ферзь участвует в битвах, он может погибнуть, но ходит он так, как захочет! Ферзь, королева, Queen, Фредди, шоу, претендующее на вечность.
Что же было для меня по-настоящему важным?! Несколько ярких, мимолетных картин, несколько дагерротипов воспоминаний, избранные встречи, повлиявшие на судьбу. Осязаемое ощущение присутствия смерти в юности, и радостное, захлебывающееся восприятие жизни потом. Старческий пессимизм юности, и подростковое веселье десяток лет спустя. Попытка обретения свободы страной в дрожащих контурах неистлевших воспоминаний.
Большая Никитская, Моховая, Факультет журналистики. Холодная, равнодушная Москва. Острое чувство бездомности. Бесплодные поиски духовной родины. Город, ставший и не ставший родным. Непроходящее чувство чужеродности. Юность, не вызывающая восторгов от жизни. Встреча с юной, светлой, солнечной девочкой, радостно приветствующей жизнь во всех ее проявлениях. La bella vita, baby. La bella girl.
Когда мы встретились, мы были погружены в других. С первого раза не опознали судьбу. Я пригласил тебя танцевать. Ты с благородным достоинством кивнула, осмотрев меня бегло. Я вел себя дерзко, чем вызвал немалое удивление. Два юных взъерошенных воробья удивленно разглядывают друг друга, изучают.
Маленький город над могучей рекой. Многоголовые свечи каштанов среди широких листьев. Музыка парка. Уникальное сочетание тишины, и мелодичного гула в кронах, когда лежишь на спине на сосновых иглах и прошлогодних листьях. Длинный песчаный остров посреди реки.
В конце ноября я начал заниматься греблей. На заднюю часть байдарки мне надели как бы поплавки из фанеры, которыми пользуются все новички. Широкие, обтянутые деревом, листы фанеры при движении плашмя бьют по воде, и байдарка не переворачивается. Опытные спортсмены, оставив меня одного, ушли на своих лодках к затонувшему кораблю. Полоса острова распложена параллельно берегу. Я смело двинулся к ней. По ходу движения все быстро накрыл густой туман. Я двигался, как мне казалось, строго перпендикулярно берегу. Но вскоре ни берега, ни острова не стало видно. С тех пор не помню более полной тишины. Я перестал грести. Я слышал только легкий плеск воды, я видел только в пределах небольшого круга, внутри которого находилась байдарка. Туман и тишина. Мне стало страшно, я захотел вернуться обратно. Но позади лодки даже силуэт берега абсолютно исчез. Расстояния до берега до берега сзади и острова впереди были для меня полной загадкой. Мгновенно сознанием завладела мысль: «Только вперед!» Но остров удалялся и удалялся. Мой прямой путь показался бесконечным. Из меня вырвалось чувство ликующего восторга, когда нос байдарки, наконец, ощутил песок острова. Я радостно прыгал по острову, оставляя следы на мокром песке. Я был уверен, что это первые человеческие следы здесь. Путь обратно уже не казался таким опасным, я прошел его уверенно, а за несколько метров до берега перевернулся. Холоден Днепр при ноябрьской погоде, но тот холод избавил меня от простуды.
«У прибрежных лоз, у высоких круч
И любили мы, и росли».
При легком напряжении век появляется прозрачный круг посреди непроглядного тумана, с байдаркой в центре. Неужели это было со мной? Наша жизнь состоит из бесчисленного количества реальностей, состоящих друг с другом в очень сложных взаимоотношениях.
Я иду по каштановой аллее в школу; я сижу и пишу эти строки; я накрыт туманом посреди быстрого днепровского течения; я марширую по плацу в воинской части; я встречаю на дискотеке удивительную девушку; я ощущаю тишь университетской библиотеки. Пока я писал это, несколько строк и минут ушли в прошлое. Непостижимое таинство будничности.
Кофейня. Кофейня студенческого общежития МГУ. Точка пересечения людей разных рас, факультетов, стран, климатов, биографий.
В ней сидит турок Халид, в красном свитере своего соседа по комнате, уехавшего из Москвы. Он пишет роман о русской женщине по имени Мария. За два года написано полстраницы. «Какая она, Мария?» - спрашиваю я человека с классической внешностью янычара. «Понимаешь, она – большая и белая». «Большая и белая».
В отчаянном гуцульском танце крестьяне пытаются сбросить извечную усталость. Их энергия поразительна.
Эротическая напряженность университетских библиотек. Когда долго готовишься к сессии, или пишешь курсовую работу, реальная жизнь проходит где-то за окнами. Девушки, склонившиеся над книгами, так соблазнительны. В их спинах живет напряжение, посреди разлившейся весенней истомы, и первых веселых лучей солнца за окном. Одеты студентки просто, по-домашнему. В их позах, сладостных потягиваниях ощущается томление, их улыбки загадочны, а глаза – лукавы.
В кофейне встречаются миры. И это не пафос, а констатация. Миры встречаются просто и буднично, без удивления. Оно приходит потом, с первыми признаками седины и ностальгии, которую задушить очень трудно. Она хитро находит обходные пути, она гибка и коварна, внезапно напоминая забытые яркие детали, вспыхивающие в обострившейся памяти. Если спросить у себя, что отвлекало тебя от прошлого, вряд ли дашь точный ответ. Ну, жил. А время шло как-то незаметно, осязаешь темные коридоры, состоящие из нескольких лет. Что делал ты в них? Жил. Но как-то отдельно от ускользающего сущего, главного, чего-то тебе недоставало. Ты хочешь все исправить, поймать мячик сокровенного, точно выстроить жизнь наперед, но знаешь, что она и в будущем пройдет так же незаметно, хорошо бы несколько раз взять подачу, мячик точного знания о тебе всегда не на твоей стороне.
Давайте, наконец, признаемся себе, что в наших жизнях мало героических подвигов, а если они есть, то, по большей части, это только эпизоды, мы живем в обыденности большую часть своего драгоценного времени. Мы живем в черновике, бессюжетно. Сюжет, по большому счету, - это детский конструктор, от наших хаотических усилий он часто ломается, поскольку детали не хотят друг друга. Надо обладать большим мужеством, чтобы признать факт довления обыденности над нами. Но у нас много наркотиков, которыми спасаемся мы от нее. Эстетизация, идеология, стереотипы, ответственность. Самые буйные поднимаются до вершин обыденного бунта, тонущего в песке повседневности. Хиппи превращаются в яппи, а в России – в безумствующих боссов среднего уровня, с православно-фашистскими взглядами. Бунтари – рокеры своим застывшим консерватизмом превосходят лавочников. Мы повторяем, как заклинание, слово «поколение», по большей части ограничивая эту общность простым фактом общего рождения во времени и пространстве, то есть, фактом достаточно случайным. Я не выбирал дату своего рождения, она от меня не зависела, я появился на свет не в эпоху, ее придумали за меня. Ностальгия, аберрация памяти, усталое желание ткнуться мокрой телячьей физиономией в теплый бок женщины, себе подобных, идеологии, религии; зализать раны совместного проживания на земле, естественное биологическое утомление, на клеточном уровне. И вот в наших венах уже не бунт, они наполнены чеховским крыжовником. Мы не превращаемся в обывателей, мы теряем силы, с разным запасом прочности. Ночью к нам в мысли приезжают черные воронки наших страхов, мы ведем духовные битвы, мы защищаемся, - и уходим. Моя солнечная девочка из студенческой юности, ставшая женой, и мамой моего сына, ушла рано. И Свет ушел в свет, я надеюсь, хотя анестезия наших оправданий за пребывание здесь так банальна. Жена моя, по точному цветаевскому определению, «мимо времени жила», хотя мы ничего не знали об этом. Это не бросалось в глаза, это один из мячиков сокровенности, пойманный нами позднее. Художник не может жить в коллективе, общности, стаде, поколении. У него другой генетический код.
Ранним холодным хрустальным утром воздух окрашивается в молочный цвет приходящего тумана. Клубы его ласково обнимают луга и скалы, он разворачивается в любом направлении, как необыкновенно податливая, никогда не рвущаяся ткань. Трава покрывается бесчисленными ледяными росинками. Маленький белобрысый мальчик бежит по росе. Он делает это методично, раз за разом сбивая ступнями все большие гроздья холодного дыхания травы и тумана. Сжав зубы, он терпит холод, и холод постепенно исчезает. Ему нужен результат. А именно, - как можно большее количество травы, освобожденной от водной тяжести. Он преследует почти спортивные цели, и было бы неточностью приписать ему чувство ликующего восторга. «Бегать по росе полезно», - говорили взрослые. И вот мальчик одерживает победы. Он преодолел сон и время, встал рано, и сбивает, сбивает в беге тяжелые гроздья росы.
Средневековая Европа – краснокрышная готика, музыка мостовых, темные своды, потаенные колодцы сознания. Я родился в маленьком готическом городе. Эта тема живет в моих генах, темная и неотменимая. Она брезжит сквозь марево Москвы, она увлекает в небольшие европейские города, наполненные звоном каменной брусчатки, скрежетом карабкающихся на холмы трамваев, торжественными органными нотами в полумраке готических сводов. На цветных мозаиках окон солнце выхватывает четко очерченные круги, и это суть круг вокруг моей байдарки, скользящей по темным, быстрым, холодным глубинам Днепра, в готической тишине, нарушаемой фрейдистским плеском воды.
Европа – это карабкающийся по узкому шоссе в гору автобус, это горы и маленькие отели, разноголосый гомон Парижа и готика белого камня. Она не маленькая, не игрушечная. Русские противопоставляют ей ширь необычайных просторов. Дух, пытающийся постичь меняющиеся пейзажи на мелькающих просторах, устает от мельтешения, ему необходимо остановиться. Европейский дух – это остановка, это глубина молчания, порожденная магией места, не расползающегося на просторы, это покой сознания, это готика, рвущая небо острыми шпилями, но сохраняющая торжественную тишину внутри.
Ты стремительно врываешься в мою жизнь, сметая все прежние привязанности. Ты берешь меня, в прямом и переносном смыслах. Ты – свежий ветер, ворвавшийся в мою комнату, превратившийся в вихрь. В тебе много отдельности, непохожести на других, твои мысли масштабны, ощущения камерны, ты легкая и веселая. Наши отношения полны радостью духовного и телесного узнавания друг друга. Мы стремительно летим в Сочи, к морю, у нас номер на двоих, закрытые пляжи, влажный горячий воздух и буйная растительность. В этом же отеле остановился берлинский театр мод. Парни и девушки разных рас, говорящие по-немецки.
Мы лежим на пляже, разморенные солнцем. Слышны людские голоса, плеск моря, звуки ударов ладоней по волейбольному мячу. У места соприкосновения воды и песка играет маленький мальчик с белесыми волосами. «Alexander, Alexander», - зовет его отец, мускулистый смуглый манекенщик, с длинными светлыми волосами, из берлинского театра мод. «Подари мне маленького беленького мальчика», - говоришь мне ты. Спустя несколько лет, у кромки днепровской воды, играет маленький беленький мальчик. Это мой сын. У него другое имя. Позже бабушка, втайне от нас, его крестила, в другом городе. В церковной книге в день крещения нашлось только одно имя: «Александр». Сейчас мой сын почему-то очень любит немецкий язык.
Смерть – это холодная снежная лавина, нависшая тяжелой массой, за мгновение до того, как сорваться в пропасть. Ты лежишь на дне колодца – пропасти, и видишь эту застывшую над головой лавину. Она таит в себе тепло и покой, приятную радость освобождения от всего земного, от ран и усталости, одиночества и исчерпанности пути. Все уже было. Нет ничего нового под луной. Когда ты понял, что прожито все, что уже ничего и никогда не будет, ты жаждешь тишины среди теплого, ватно-обволакивающего снега. Но вдруг возникает пронзительно окрашенное небо, осенний холод сжимает сердце острым ощущением отдельности и равновесия мира, существующего независимо от тебя, тебя обжигает видением хрупкой красоты девушка, - и хочется жить, любить, петь восторженным сердцем, ты наливаешься силами при первых звуках музыки.
Я касаюсь губами твоего лица, мы чертим на песке замысловатые иероглифы, мы лежим около моря, глядя друг другу в лица. Я не знаю ничего спокойнее плеска воды, море – это полная релаксация духа и тела. Я не понимаю приступов спортивности посреди тишины мира. Мы жаждем моря не для того, чтобы играть в волейбол.
Обильно моросящий, усиливающийся дождь навязчиво хлестал в темные капюшоны. Резко изогнувшаяся венецианская улочка уводила от плеска воды. Адрес был сообщен в последнюю секунду. Мокрые припаркованные автомобили выглядели сиротливо, отпустив своих владельцев.
Время слизывает нас с мольберта, как цветовые пятна, оставляя прозрачную чистоту раннего нежного неба. Река времен переворачивает камешки и медленно, гладко выстудив холодом, со все усиливающейся грустью катит, катит их по дну. Желание повернуть реки вспять, - это навязчивая попытка проникнуть в прошлое, установить с ним отношения, которые всегда ускользают, поскольку бесчисленное количество подробностей ушедшего всегда превышает объем нашей памяти, такой избирательной, и находятся в сложном, нелинейном взаимодействии с называющими их словами, которые грешат неточностью. В момент называния явления и предметы начинают свое отдельное существование, в памяти и воображении, я уверен, что оживают они и в реальности, устанавливая с нами непостижимую связь, но происходит это не так, как тогда, в том, что медленно шло, - в прошлом. Красота мира и его гармоничный буддистский покой – вот что заставляет любить жизнь даже в самые трудные минуты. Тишину и великолепие можно найти как в Непале, так и в тихом московском дворе с газоном и деревянными скульптурами, - этот вопрос настроя души. На этом фоне проблемы мельчают, важно уметь замедлить движение, остановиться, и ощутить себя частью гармоничного потока.
Студентка быстро пробежала по коридору, цокая каблучками. Она промелькнула, застыла, она протягивает мне руку, она внимательно смотрит на меня слегка увлажнившимися глазами, которые вбирают каждую мою черточку, малейшие изменения лица, глаза ее увлекают в свои глубины. Неужели прошло какое-то количество лет? Я хочу прикоснуться губами к векам, провести пальцами по гладкой смуглой коже, медленно снять футболку, совершить осторожные круговые движения языком по смуглым соскам...
Студенчество – это забытый сон, который восстанавливается с сопротивлением. Это происходит почему-то отдельными вспышками, или скрупулезным восстановлением утраченных деталей. Наверное, не стоит оглядываться назад, ведь столько всего происходит здесь и сейчас, и столько всего еще случится. Оно манит именно своей неизвестностью, поскольку то, что уже случилось. Нам точно известно, что бы там не говорили мистики; жизнь – это не только сон, но и какое-то количество осязаемых, реальных деталей.
Емкой метафорой жизни является сама жизнь, которая никогда не осознает себя полностью. Мы стояли под ветром времени, но он был недвижен. Ностальгия – это тоска по образу, и никогда – по реальности. Мы не способны жить в реальности, и грустить о ней. Грусть почему-то возникает из воспоминаний, видимо, боги придумали настоящее как анестезию от грусти ностальгии, как доступное средство придать жизни беззаботность. Невыносимая легкость бытия. Страдание и тяжесть, которые несут как осознанный крест, смиренно, гордясь собой, с чувством величественности содеянного. Возможно ли длительное состояние легкости, радости, беспечности, слитых воедино, без острых похмельных приступов страдания после подобных состояний?
Девочка моя. Ты можешь не бежать по студенческому коридору, не тревожить мои сны, не ранить память? Но вряд ли я смогу жить без цокота твоих каблуков, без снов, наполненных твоим смехом. Приходи ко мне, я хочу верить в слияние небесного и земного, помоги мне, наполни мое сердце радостью воспоминаний. Я хочу быть легким, как туман над росистой травой, беспечным, поверхностным и легкомысленным. Можем ли мы жить, как пена шампанского, без тяжкого груза либидо, или религиозных переживаний? Почему жизнь, или кто-то или что-то еще нас постоянно наказывает, за что? Почему мы с легкостью не получаем то, что хотим, награждаемы взамен унылой мудростью осознания необходимости тяжкого труда для получения необходимого? В поте лица своего добываем хлеб. А нельзя ли получать хлеб, и розы, и колокольчики, и одной ладони хлопок с сухой кожей? Боги, дайте мне легкость бытия, которую можно вынести легко, беспечно и легкомысленно. Есть же такое слово. И нет слова «тяжеломысленно». Нас восхищают беззаботность юности, поскольку подсознание наше хочет именно этого, жаждет вечной юности. Лукавят те, кто воспевает страдание. Религия – это тяжелые тиски, в которые кто-то недобрый загнал наш мозг, кто-то силой заставляет мозг бегать по кругу, в замкнутом пространстве избитых истин. За что?! Почему не рождаемся мы вольными, бесконечными, и длящимися во времени всегда?! «Как хороши, как свежи были розы». Они и сейчас свежи и прекрасны, и будут такими во веки веков. То есть, мимолетные и переменчивые впечатления суть неподвижны. Они застыли как памятник банальности всех ощущений, смехотворности наших переживаний и поисков. Но человек велик. Но как изменить своими открытиями устройство вселенной, ведь оно нам явно навязано. Или нужно слиться с космосом, раствориться, как рафинад в чае? Только при этом исчезаешь ты сам, твоя индивидуальность, а разнообразие – одно из самых волнующих откровений окружающего и любого из дальних миров. Девочка моя, почему ты не со мной?! С тобой было так легко и беспечно.